Вспоминаю слова, услышанные мной во время интервью от убеленного сединами Патрика Геррана-Эрмеса, аристократа до кончиков ногтей: «Моя крестная иногда говорила, когда приглашала меня на ланч: «Извини, сегодня не будет вина, потому что я не смогла купить хорошее. А плохое сделает тебя несчастным». Мне моя крестная ничего такого насчет вина не говорила, хотя справедливости ради замечу, что я не являю собой образец аристократизма, замешанный на надежной и непрерывавшейся генетической основе... Но мой папа, когда-то давно, в тот момент, когда я пребывал в 16-летнем – самом опасном с точки зрения усвоения неправильных поведенческих реакций – возрасте, говорил мне: «Водка – гадость. Нет ничего лучше, чем бокал хорошего сухого вина».
«Сын ошибок трудных...»
Откуда у отца была эта архетипальная мысль, совершенно неясно. И хотя звучала эта сентенция весьма вдохновенно, но по-советски беспочвенно, я сжился с ней, приняв ее как данность. Не впадая в оголтелое очернительство, замечу, что советские вина середины 70-х, как теперь понятно, могли увлечь или человека с атрофией вкусовых и обонятельных анализаторов, или того, кто хотел испытать состояние измененного сознания. Вино СССР было особым, оно должно было развеселить и даровать забвение, как сома и хаома. Именно эти его свойства были весьма востребованы единой общностью. Ну и мной, молодым ее представителем.
Кстати, импринты, которые предлагал мне окружающий мир, тоже делали свое дело. Я имею в виду феномен утенка, который идет за уткой. То есть он идет за любым появившимся в его поле зрения движущимся объектом, который может быть катящимся мячиком или асфальтовым катком. О, юность! Всеядная и пылкая, употребляющая внутрь все то, что употребляют внутрь все вокруг. Никаких противостояний!
Мои молодые годы протекали под знаком буйной всеядности. Я был блаженно невежественен в совершенно японском смысле: «Незнающий счастлив, как Будда», но испытывал изрядную жажду познания. В брежневскую пору мой смысловой орган, который сейчас исправно задает вопрос «А зачем тебе это?», был еще не развит и, как следствие, в вайн-лист мальчика из семьи итээров входили самые разнообразные напитки с названием «вино». Тут было «Прибрежное» цвета запекшейся крови, пьянящие «Арбатское» и «Свадебное», плодово-ягодное «Росинка», грузинские московского разлива: «Эрети», «Ркацители», «Вазисубани», «Ахашени», «Напареули», «Мукузани», «Саперави», «Цицанадали», «Алазанская долина», а еще «Фетяска», «Алиготе», «Совиньон», «Твиши», «Псоу», «Саэро», «Медвежья кровь», «Гамза» и «Алжирское» – в огромных «огнетушителях». И вина с лирико-романтическими названиями: «Лидия», «Черные глаза», «Южная ночь», «Улыбка». А еще эпизодически я оказывался с бокалом в руке, в котором были налиты: советское шампанское, кипрский мускат, венгерский вермут, румынское вино с цветной веревочкой на горлышке, что-то под названием «Золотая осень» и... рябина на коньяке.
Я пил разные штуки, называвшиеся винами. Но уже тогда, невзирая на свою энергичную неразборчивость, начал не вписываться в концепцию тогдашнего социума, озвученную поэтом: «хлеб, водка, работа, спорт».
Творческая интеллигентность
Конец 70-х был ознаменован для меня, тогда лаборанта, тесным общением с младшими научными сотрудниками и аспирантами в НИИ патологии и патофизиологии РАМН, вольнодумцами и карбонариями того времени... Это была эпоха творческих бесед, балагуров и каламбуров, философских диспутов, чтения, отпечатанной на пишущей машинке десятой полуслепой копии «Сказки о тройке» Стругацких, политических анекдотов, поездок на шабашку за длинным рублем и крепких советских портвейнов. Не стану романтизировать эти напитки, в полушутку именовавшиеся «дефолиантами», которые у СССР якобы закупала армия США для распыления над вьетнамскими джунглями, в которых прячутся партизаны. Тем более что винами разнообразнейшие портвейны, строго говоря, не являлись. В их аскетичный, но действенный рецепт входили вода, спирт, сахар и краситель. Научные сотрудники водку тоже пили, но не слишком, поскольку она активно угнетает главный инструмент ученого – его головной мозг.
Кстати, в научной среде существовали свои оригинальные напитки, создававшиеся на базе медицинского спирта, который лаборатория нервной деятельности исправно получала для «протирания оптических осей», как мне объясняли. Из спирта делали «несмеяновку»: разведенным до 40 градусов спиртом (для лучшей экстракции) заливали 3 кг купленной на рынке клюквы и настаивали две недели. То-то был праздник в лаборатории – отчаянно остроумный и совершенно неповторимый... Кстати, если запасы спирта в нашей научной группе заканчивались и до получки было не близко, в дело шел совсем уж экзотический НЗ – спирт 100-градусный, абсолютный. Такой бывает! «Пьем все, что горит», – говаривали при этом дерзновенные бородатые биохимики в прожженных реактивами халатах... Не останавливаясь на технических нюансах, сообщу: гадость несусветная. Но молодые крепкие организмы справлялись...
«А что же вина?» – спросите вы. Вин в моем тогдашнем мировоззрении не было. За исключением изредка привозимых родственниками из Грузии мутно-зеленых бутылок с плохонькой этикеткой, на которой выделялось слово «Тбилвино», крымской мадеры с корабликом и отпускной массандровской дегустации «Солнца в бокале», в ходе которой, подпав под обаяние «Черного доктора» или «Белого муската Красного Камня», граждане отдыхающие выходили в самадхи, забыв о жизненных невзгодах, политинформациях и перевыполнении планов.
Есть у социума такая гадкая привычка – навязывать свои вкусы. Но этот фокус срабатывает только в том случае, если у человека нет своего собственного социума, исповедующего другие ценности. Социума, который не что иное, как 20 человек родных, близких, друзей и товарищей по работе. У меня такой социум был. Для людей, меня окружавших, первичным было общение, а выпивка – лишь аккомпанементом.
Врачебное мышление
В 80-м я поступил в медицинский институт. За годы учебы я хорошо усвоил теоретическую часть – что такое алкогольная энцефалопатия, метаболиты и суррогаты алкоголя – и понял, почему в стране эпидемия алкогольных циррозов. Оказалось, от двух факторов: низкокачественного пойла в больших объемах и белковой недостаточности – от нерегулярного и скудного закусывания вина и водки сырой котлеткой «Домашняя» за 6 копеек или плавленым сырком «Дружба». Дальше – больше.
Получив диплом по специальности «лечебное дело», в конце 80-х я начал активно заниматься этим самым делом в приемном отделении многопрофильной городской больницы. Именно здесь я на практике увидел, что такое алкогольная деградация страны в общем и алкогольный делирий (белая горячка) у одного отдельно взятого советского человека в частности. Узнал, что такое летальное отравление спиртом Royal или морилкой для дерева и что с человеком делает одеколон «Пингвин», принятый перорально. Я даже поучаствовал в том, что называлось в газетных объявлениях той поры «прерывание запоя и кодирование»... За 10 лет практики я понял главное – не стоило то незатейливое, что у нас именовалось вином, объявлять моровой язвой – «меры по преодолению пьянства и алкоголизма» дали обратные, чудовищно обратные результаты...
Постперестроечные времена добавили своего шарма. Благодарные пациенты стали баловать докторов редкими деликатесными напитками типа вермута Cinzano, джина Beefeаter, коньяка Napoleon или яичного ликера Advocat – первыми элементами сладкой жизни из дьюти-фри... Так неискушенные граждане столкнулись с роскошью, с продуктом зарубежным, привносящим в локальный быт совершенно новую эстетику. Равнение на Запад! И Запад пришел в виде жутких подделок. И дело даже не в немыслимых польских ликерах, фальшивой водке, поддельном коньяке и прочей экзотике в фантазийных бутылках, коими были заставлены полки кооперативных магазинов...
Дело в том, что они были токсичны. Это были яды! И они были везде! Греческий коньячный спирт, стилизованный под Metaxa, продававшийся в соседнем с больницей киоске, стал плавно перекочевывать в ординаторские в качестве красивых презентов врачам... Но доктора, не утратившие профессионального чутья, инстинкта самосохранения и не желавшие звучать в унисон с тяжело пьющим, убивающим себя социумом, крестились: «Свят, свят» – и прятали нарядную отраву подальше с глаз: выпитый после трудового суточного дежурства, даже в умеренных количествах, «привет» из Греции вызывал пугающие неврологические симптомы...
Глянцевый ЗОЖ (здоровый образ жизни)
Волею судеб переквалифицировавшись в конце 90-х из докторов в медицинские редакторы, я влился в команду главного мужского журнала страны – рупора питания грудкой индейки и хлебом с отрубями, неиссякаемых оргазмов, накачанной двуглавой мышцы и очень заразительного, но аполитичного веселья. Американский инструктивный подход: делай раз, делай два и будешь счастлив – и советы из энциклопедии лесных сурков на все случаи жизни на страницах журнала были дополнены вестями из заокеанских научно-медицинских сфер. Именно отсюда наши продвинутые соотечественники узнали, что вино полезно! И содержатся в нем не только витамины и минералы, но и биофлавоноиды-антоцианы-антиоксиданты, которые, будучи выпитыми по бокалу в день, гарантируют жизнь долгую, еще более долгий секс и отсутствие как рака в молодости, так и слабоумия в старости. Это был прорыв. Потому что в каждом номере журнала, расходившегося на ура, была заметка о полезности вина.
Читатели-мальчуганы начали почти любить сухое красное. Только его и ничего больше! Но любить не потому, что это приятно и разумно, а потому, что это полезно и модно. Любить как лекарство... Так красное вино было превращено в стильный низкокалорийный продукт, противостоящий вредным свободным радикалам, в практически становую тягу – отрыв штанги от пола, по преданию, невероятно укрепляющий потенцию... Мерло и каберне стали завсегдатаями корпоративных вечеринок, и я, как человек, приложивший руку к имиджу вина-лекарства, из утилитарных соображений не уклонялся от бокала сухого, гораздо более физиологичного, чем крепкий алкоголь. И только...
Новый век
В нулевых процесс винопонимания в моей голове постепенно стал принимать более четкие очертания. Мы меняемся, и вина меняются вместе с нами... Мое внутреннее осмысление словосочетания «пить вино» и то содержание, которое традиционно вкладывал в него социум, начали расходиться в разные стороны, как материки разломившейся Гондваны... Но настоящие метаморфозы в сознании я начал замечать лет пять назад, когда в силу главредовских функций стал регулярно оказываться за рубежами родины и бывать на всевозможных винных дегустациях.
Я начал пробовать вина. А чем больше пробуешь, тем лучше понимаешь. Да, да, на слуху появились Бордо, Бургундия, супертоскана... А с ними почти заклинания: «Петрюс», «Латур», «Лафит», «Монраше», «Орнелайя»... Нет, меня не околдовали статусность и престижность. Ко мне вместе с разными, но всегда настоящими винами пришли поэзия, вкус, эмоции и неравнодушие. Кажется, я начал понимать информацию, скрытую в вине, и получать от этого процесса удовольствие, испытывать не физиологическую, а психологическую радость... Это было поразительно! Это был инсайт! Мало того, для меня открылось еще одно, ранее не проявлявшееся свойство вина – оно стало давать мне спокойствие, легкость, возможность спокойно думать и спокойно говорить.
А дальше?
Я и социум идем разными путями. У меня с ним расхождения во взглядах на универсалии. Мой новообретенный интерес к вину, увы, не корреспондируется с общественными вкусами. Магия оздоравливающего красного вина с биофлавоноидами и полифенолами близка к закату: health life почти уже выпит. А о том, что вино – это вкус, аромат и культура, адептам здоровой жизни так никто легко и убедительно и не рассказал... Досадно это, потому что свято место пусто не бывает – сегодня социум щедро поит своих членов слабоалкогольными психотронными газировками из жестяных банок и пивом, которое вливается в головы с экрана ТВ тугой пеной, вымывающей остатки серого вещества струей.
«Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», но можно быть свободным от диктата его стандартов и дурновкусия. Сказав это себе, я, воспользовавшись представившейся возможностью, отправился в винную школу «Энотрия».
Сегодня, спустя два с лишним месяца после получения диплома «Современные технологии продаж вин и спиртных напитков», когда я стал легче переносить время с 13:00 до 14:00 (в школе в это время на протяжении четырех месяцев проходили замечательные дегустации в окружении приятных мне соучеников и соучениц), могу констатировать, что я изменился. Я не только нашел вина, которые мне по вкусу и по карману.
Теперь я:
– с интересом пробую самые разные вина и иногда без сожаления выливаю вино в раковину;
– по вечерам выпиваю бокал вина, а то и два. Опускаю в вино нос, нахожу в этом удовольствие и не пьянею;
– ем не спеша и более придирчиво отношусь к снеди и всяческим кулинарным сочетаниям;
– люблю рислинги, но по-прежнему крайне сдержанно реагирую на совиньоны (аромат и вкус совиньона вызывает у меня в памяти, как это ни ужасно, запах советского сухого белого вина и головную боль, им вызываемую, – ничего с собой поделать я не могу);
– радуюсь Новому Свету (при покупке Чили, Аргентины или Австралии в голове тут же всплывает лицо Биссо Атанасова);
– с большей опаской гляжу на французские вина. Проштудировав сложную этикетку в течение 15 минут, я не могу избавиться от ощущения подвоха (негоциант ныне хитрый!) и сомнений – не пропустил ли я чего-то важного, написанного мелким шрифтом (в голове тут же всплывает образ Сандро Хатиашвили, грозящего пальцем);
– пью бургундское из бокалов для бургундского с большим удовольствием;
– понимаю, что самое непростое сочетание – это сыр и вино;
– безошибочно определяю вино с пробкой. Неделю назад такой диагноз был поставлен бутылке Piper-Heidsieck.
P.S. Возможно, когда-нибудь родится наш отечественный Роберт Паркер и за ним последуют те, для кого бокал хорошего вина станет тем самым импринтом... А пока, оказываясь со своей 24-летней дочерью за столом, я с бог весть откуда взявшимся аристократизмом говорю: «А не выпить ли нам по бокалу австрийского шардоне?» Она отвечает вопросом на вопрос: «А нет ли того чудесного итальянского? Пфефферер, кажется?»
Еще больше интересного в нашем канале Яндекс.Дзен. Подпишитесь!
