Что может подумать человек, очнувшийся после попытки свести счеты с жизнью, и оказавшийся в палате человек на тридцать-сорок, где добрая половина не помнит своих имен, живет, не приходя в сознание, воет, раскачивается на кровати как китайский болванчик, бормочет или зовет на помощь, а в ответ раздаются смачные матюги младшего медперсонала? Логично будет решить, что попытка удалась, и ты уже в преисподней. Потом выясняется, что принимать душ позволено раз в неделю. На помывку отводится десять-пятнадцать минут. Мобильные телефоны отбирают. А гулять не выводят вообще, при том, что пациенты пребывают в этом аду неделями.
В последние месяцы нам едва ли не каждую неделю сообщают о новом самоубийстве подростка – вот в конце февраля повесился на шарфе в туалете 17-летний парень, – но никто не говорит о том, на что собственно может рассчитывать в России человек, страдающий депрессией или переживший попытку суицида.
В феврале один из федеральных каналов показал сюжет о заключенных американской тюрьмы Гуантанамо, где находятся, в частности, люди, обвиняемые властями США в военных преступлениях. «На прогулку отводится всего два часа в день», – посочувствовал заключенным ведущий. Российским психиатрическим больницам до стандартов Гуантанамо – как до Луны.
Параллельно в новостях обсуждался сюжет о необходимости введения в России государственной программы по профилактике самоубийств: эпидемия подростковых суицидов вывела нашу страну на первое место в мире по этому показателю. «Наконец-то», – одобрительно выдохнул чешский коллега, наслышанный о том, что в России дети стали падать из окон, как горох. «Ты не представляешь, о чем говоришь», – ответила я – и вывернула чеху историю пребывания в клинике моей подруги. Сказать, что журналист был в глубоком шоке, значит, ничего не сказать. Он просто позеленел.
Как можно говорить о создании службы по профилактике суицида, не признав, что психиатрическая помощь в стране не только никуда не годится, но и репрессивна по своей сути. Среди людей, однажды попытавшихся покончить с собой, вероятность суицида в дальнейшем в десятки раз выше, чем у всех остальных. Как же отечественная медицина намерена им помочь удержаться от этого шага? Реабилитационных программ для людей, переживших психическую травму, у нас нет вообще. То есть теоретически, какие-то реабилитационные центры существуют, но эффективности от них никто даже не требует.
Поэтому, восстанавливая свое здоровье, каждый сам за себя. Поможет хороший инструктор по йоге, частный психотерапевт и так далее. Это, конечно, если деньги хоть какие-нибудь есть.
А государство может предложить лишь койко-место в переполненной больнице и дешевые токсичные препараты, уничтожающие организм, после которых неизвестно сколько недель можно в себя приходить. Разве это медицинская помощь? Настоящее издевательство.
Подруга рассказала мне, как в ее палате проходил обход. «Врач подходил к пациенту и спрашивал его, как его зовут, какое сегодня число, как он спал», – рассказала она. «Было всего вопросов пять, и он их задавал в разных вариантах. И двух минут не слушал никого. Полный кошмар».
Навестив подругу, я в ужасе набрала номер знакомого врача, консультирующего в престижной петербургской клинике. «Почему с людьми обращаются хуже, чем со скотиной», – возмущенно спросила я. «Потому что психиатрия у нас финансируется по остаточному принципу», – ответила врач. «Как раз по этой причине я сама уволилась из больницы и работаю психотерапевтом в частном центре. По нормам в больнице столько пациентов приходится на одного врача, что даже если просто заполнять истории болезни и никого не осматривать, то можно не есть, ни спать, ни гулять, ни писать и ни какать – времени не хватит. Невозможно людям помогать в таких условиях».
В прошлом году на музыкальном фестивале в Болонье я пришла на открытый концерт в старинной базилике. Среди слушателей был человек, явно страдавший тяжелым психическим расстройством. Он непрестанно разговаривал вслух сам с собой и теребил соседей. Волонтер, следивший за порядком, трижды подходил к этому человеку и тихонько уговаривал его помолчать. С третьей попытки ему это удалось. В разговоре с коллегами после концерта выяснилось, что в Италии нет психиатрических клиник. И самоубийцу, и человека с органической патологией в случае срыва везут в обычную больницу, и через несколько дней выписывают домой, под наблюдение местного врача, объяснили итальянские журналисты. Такой подход справедливо считается более гуманным, человечным, и кроме того, это стало возможным благодаря использованию лекарств нового поколения. А в российских больницах, по словам все того же припертого мной к стенке врача, в наличии всегда только два препарата. «Они дешевые, отечественные, и они есть всегда», – рассказали мне. В случае отсутствия в больнице других (более дорогих и мягких) средств, разрешается использовать эту тяжелую артиллерию.
«Одно лекарство на всех???» – не унималась я. «Да. Оно всех вырубает, а потом каждый восстанавливается как может. Жуткую цену организм человеческий платит, но что делать». Верх цинизма, по-моему.
«Почему ни у кого из врачей не хватает духу вслух сказать, что невозможно продолжать калечить пациентов», – наседала я на врача. Ответа на свой вопрос я не получила. «Денег нет в стране на это, вот и все», – сказали мне.
И на что же, при таком раскладе, может быть похожа российская программа по борьбе с самоубийствами? Возьмут несчастных на карандаш, и будут спрашивать регулярно и с пристрастием: «Ну что, устал от жизни, или отправить тебя отдохнуть в места не столь отдаленные?»
Если именно это имеется в виду, то я, как налогоплательщик, скорее проголосую за эвтаназию.