За последние десять лет не было в мире моды события, которого ждали бы с таким нетерпением, волнением, любопытством. Сначала больше года следили за слухами, кто же будет назначен новым дизайнером в Dior, как за прогнозом погоды. Наконец в начале апреля вздохнули с облегчением и стали гадать, какой же будет первая коллекция сорокачетырехлетнего Рафа Симонса для Dior. Ожидание было тем более нервным, что Раф Симонс не просто всеобщий любимец — любимчиков у модной прессы достаточно, — а дизайнер, чей без преувеличения выдающийся талант признан безоговорочно.
Интригу подогревало и то обстоятельство, что Симонс должен был показать сразу кутюрную коллекцию. Причем до этого он никогда не выступал в жанре Высокой моды. Сначала был дизайнером мужской одежды, которую продавал под собственным именем, а потом семь лет создавал женские и мужские коллекции в Jil Sander.
Напряжение достигло своей наивысшей точки, когда четвертого июля зрители вошли в обитые коврами из живых цветов залы. Аромат орхидей, мимозы и дельфиниумов окутывал дурманом еще на лестнице, от этого появилось странное ощущение нереальности происходящего.
Интересно, а каково сейчас самому Рафу Симонсу — в этот торжественный момент меня почему-то интересовала человеческая сторона дела. Именно это я и спросила дизайнера через пару дней, уже в абсолютно рабочей обстановке его офиса на авеню Монтень.
— Вам было страшно? Вы очень нервничали?
— Страшно? Нет! Нервничал? Да! Но если честно, я вообще перед каждым показом нервничаю, просто это не всегда одинаково, а точнее, всегда по-разному. Разумеется, сейчас это был абсолютно поворотный момент в моей жизни, но с другой стороны, меня все очень поддерживали! И то, что дизайнеры все пришли (Аззедин Алайя, Марк Джейкобс, Рикардо Тиши, Донателла Версаче, Альбер Эльбаз, Оливье Тискенс, Диана фон Фюрстенберг. — Прим. Vogue), тоже дорогого стоило, это уже нервы другого свойства. Пришли даже те дизайнеры, которых я не знаю лично. Вы же понимаете, в фэшн-индустрии это не всегда так, а точнее, всегда не так, и это приятно. В этом был хороший знак для аудитории, что дизайнеры — это не обязательно жестко конкурирующие между собой персонажи. Что мы способны ценить работу друг друга.
— Чья это была идея пригласить коллег, ваша или руководства компании?
— Идея общая, моя и руководства. Мы решили, что это будет очень по-человечески. Так ведь и получилось?
Да, конечно, именно так и получилось. Восторженные эмоциональные слова странно слышать от человека, чей дизайн принято считать холодноватым, отрешенным, футуристическим. Впрочем, лично мне Раф Симонс всегда казался романтиком, а его минимализм — куда более сентиментальным, чем все воланы и оборки его коллег. Его лаконичные вещи всегда выглядели скорее отрешенно-аскетичными, но женщина в них неизменно была трогательным, нежным созданием, а уж в последних коллекциях Jil Sander спортивные шапочки с вуалетками, пальто оттенка чайной розы, платья, словно собранные из фрагментов старинного белья, белоснежные платья-сорочки с осиными талиями и вовсе заставили публику прослезиться.
Так что мой следующий вопрос — не считает ли он себя, минималиста, прямой противоположностью романтику Кристиану Диору, не видит ли он здесь трагического противоречия? — для меня почти риторический.
— Да я вообще не считаю себя минималистом, я больше люблю слово «пуризм». Для меня Диор — архитектурный пурист, недаром в детстве он больше всего мечтал именно о карьере архитектора. А что касается романтизма, то я — очень романтическая натура, вырос в бельгийской провинции в окружении идиллической природы, среди цветов и садов, в семье любящих друг друга родителей. Так что нет, я не ощущаю себя противоположностью Диору, и к тому же я не считаю, что романтизм всегда противоречит минимализму. Я даже уверен, что привнес известную долю романтизма в Jil Sander.
О своем первом опыте в Высокой моде он говорит с такой искренней увлеченностью, что мы погружаемся в почти технические детали. Их сложно передать на страницах журнала, но не слушать его невозможно: он зачаровывает рассказом о том, какие вышивки с какими аппликациями он сочетает, каким способом заложена складка, для того чтобы бархатный кружочек при каждом повороте раскрывался как цветок.
— Возьмем пастельные платья в последней части коллекции, легчайшие, как облака — некоторые вышиты маленькими перышками, которые наложены очень плоско друг на друга. Некоторые ткани простеганы, а некоторые еще и вышиты, поверх ткани — стежки, где-то использовано плетение, где-то наложение от трех до пяти слоев ткани, которые при проникновении друг в друга дают эффект твида или букле. Есть вышивка, которая несет еще и функциональную нагрузку — она не плоская, а объемная, это маленькие трубочки, на которые нанизаны пайетки, их массив создает дополнительный объем, то есть не за счет кроя, а именно за счет этой вышивки. Они создают форму плюс еще движутся при каждом шаге. Принты тоже нанесены по особой технологии, которую я уже использовал в коллекциях Jil Sander. Ее сложно объяснить, но суть в том, что окрашенные волокна сдвигаются и рисунок словно плывет, становится размазанным. Я заказал это поставщику, который много лет делал исключительно цветочные принты, а я попросил в этой технике воспроизвести полотна одного из моих любимейших художников Руби Стерлинга.
— А ткани? Ткани тоже совсем не традиционные для кутюра.
— Традиционные и не слишком традиционные, а точнее, много традиционных тканей, которые я переработал специально для этой коллекции. Я работал с абсолютно новыми поставщиками, в частности японскими, было очень важно найти новые технологии. Особенно для формы классического жакета bar — приталенного, с широкой баской, культовой вещи из первой коллекции Кристиана Диора, определяющего силуэт new look. Вы ведь представляете, сколько там всего в 1947 году было проложено и прошито для того, чтобы жакет вот так держал форму, в нем почти невозможно двигаться. Мне же было важно найти способ сохранить форму и, может быть, еще больше заострить ее, но при этом сделать вещь легкой и пластичной. А значит, надо было найти ткань, которая позволит держать форму без тяжелых корсетных конструкций внутри.
— Что же было самым сложным и важным в этом первом кутюрном опыте?
— Самое сложное — поменять взгляд людей на кутюр. В последние годы, особенно в Доме Dior, кутюр стал слишком уж театральным, показушным. А для меня кутюр — это нечто прямо противоположное, очень личное, даже интимное. Я хотел показать, что кутюр может быть негромким, спокойным, что это скорее история о высоком ремесле и умении делать уникальную ручную работу, а не цирковое представление! И это был серьезный риск! Но я посчитал себя должным сделать так, как, по моему мнению, будет правильно, причем не только для себя самого, но в первую очередь для Dior. Тем более что реальные потребители Высокой моды как раз не слишком стремятся к театральности и показухе, им значительно важнее то самое ощущение уникальности, сделанного специально для них! Уважение к их частной жизни.
— А в архивах вы работали?
— Да почти каждый день! Это потрясающе и многому учит! Тем более что именно в архивах понимаешь, каким плодовитым был Кристиан Диор, ведь работал-то он всего десять лет, а оставил бесчисленное количество рисунков, эскизов, набросков, заметок. Складывается ощущение, что оттуда можно черпать бесконечно. Это страшно интересно — проанализировать всю его работу на нынешнем этапе развития моды. Было важно понять, как Диор видел женщину, и соотнести это с тем, как вижу ее сегодня я сам. Почему я здесь и куда хочу привести этот Дом.
— И куда же?
— Я пока не могу сказать, как именно это будет выглядеть. Станет понятно на следующих показах, но совершенно очевидно, что так называемые коды Диора надо воссоздавать заново.
— Ну, коды — это абстракция, — заявляю я бестактно. — Что вы подразумеваете под этим?
— Ну вот, например, на улице вы всегда распознаете женщину Chanel, но вы вряд ли узнаете женщину Dior. Что скажете? Или распознаете? Ну разве что по сумке, но не по одежде. Так вот, я убежден, что это и есть самое важное сегодня. В этом и есть моя задача.
