Даниэле Финци Паска, театральный режиссер

«Я не стал бы говорить о том, что у искусства есть миссия. Любое художественное действо дает право на высказывание. У меня есть потребность высказаться – в пользу человечности, и я не устаю делать свои заявления»

Даниэле Финци Паска, швейцарец итальянского происхождения, известен миру прежде всего как постановщик Цирка дю Солей и режиссер церемонии закрытия XX зимних Олимпийских игр в Турине 2006 года. Арены и площади – родная стихия для режиссера. Неудивительно, что в своем новом спектакле – постановке оперы Верди «Аида», премьера которой состоится на сцене Концертного зала Мариинского театра 11 и 14 июня, – Финци Паска собирается создать «атмосферу стадиона во время азартного футбольного матча».

Если спросить режиссера о его творческом кредо, неожиданно получаешь в ответ чуть ли не политическую декларацию. «Я прежде всего миротворец», – обезоруживает своим ответом Финци Паска, а потом дает такие пояснения, что становится ясно: его жизненная философия ему недешево досталась. С режиссером встретилась наш петербургский обозреватель Галина Столярова.

– Как вы пришли к философии режиссера-миротворца?

– В тюремной камере.

– За что вы отбывали срок?

– Я отказался служить в армии, а 25 лет назад в моей родной стране, Швейцарии, за это полагалось наказание в виде нескольких месяцев тюрьмы. Я пошел на этот шаг совершенно осознанно. Пацифистские убеждения были свойственны мне с детства, а волонтерская работа с обездоленными детьми по окончании школы лишь укрепила меня в моем решении бойкотировать армейскую службу. Последствия военных конфликтов – это дети-сироты, это увечья и разруха. Я понял, что не хочу брать в руки оружие, учиться стрелять и потенциально быть готовым убить другого человека.

– Как повлияло пребывание в тюрьме на ваше мировосприятие, а также на формирование вашей позиции как художника?

– В тюрьме я пережил сильнейшее эмоциональное потрясение. Это произошло, когда я познакомился с невинно осужденным. Я оказался лицом к лицу с чудовищной несправедливостью, человеческой трагедией. Уже потом мне встретились и другие заключенные, оказавшиеся за решеткой в результате судебной ошибки, – обычным людям, кстати говоря, и не приходит в голову, что таких людей отнюдь не единицы и даже не десятки, – но испытанный шок от той первой истории я не забуду никогда. Поэтому мои спектакли пытаются подсказать людям возможности мирных решений каких бы то ни было конфликтов.

– «Аида» в этом смысле благодатный материал...

– Еще какой! Эта история доказывает, что человеческий организм состоит по большей части не из воды, как принято считать, а из легковоспламеняющихся субстанций вроде бензина...

– Этим спектаклем вы собрались сказать новое слово в анатомии?

– Скорее предложить новый ракурс рассмотрения человеческой природы.

В опере слышны возгласы народа «Guerra, guerra!» – «Война, война!». Воинственность, к сожалению, заключена в природе человека. Люди с легкостью попадаются в ловушку агрессивного способа решения проблем – от этнических конфликтов до кухонной свары. Для себя в «Аиде» я решаю вопрос о том, как запустить в человеке механизм, который заставил бы его задумываться о последствиях насилия, прежде чем будет взведен курок, вонзен нож и так далее. Сюжет «Аиды» показывает не только то, что для того, чтобы воспламениться, любому из нас нужно совсем немного – ревность ослепляет дочь фараона Амнерис, влюбленную в начальника стражи Радамеса, заставляя действовать деструктивно, уничтожая все вокруг себя, – но и демонстрирует примеры благородства натуры, свойственного человеку в той же степени, что и тяга к насилию. Пленница Аида, соперница Амнерис, любит Радамеса не менее сильно, однако борется за свою любовь совсем другими средствами. Моя постановка – о том, как победить в себе чудовище.

– В какой степени произведение искусства способно повлиять на человека?

– Я не стал бы говорить о том, что у искусства есть миссия. Любое художественное действо дает право на высказывание. У меня есть потребность высказаться – в пользу человечности, и я не устаю делать свои заявления.

– Во всех ли странах, по вашим наблюдениям, люди в равной степени склонны к самоиронии и способны посмеяться над собой?

– Нет, конечно. Спектакли Цирка дю Солей представляют собой в этом смысле хорошие индикаторы. Например, в эпизодах, где американцы заливаются хохотом, японцы сидят с каменными лицами.

– Как бы вы описали итальянское чувство юмора?

– В итальянском театре, как и в любом другом, есть трагические персонажи. При этом у наших есть одна особенность – они утрированно трагические. И вот мы смотрим на этих несчастных, умывающихся слезами, возносящих в небо нескончаемую череду проклятий, – и вдруг закрываем лицо руками и разражаемся гомерическим хохотом, внезапно узнавая в них самих себя. Итальянцам свойственно допускать в свою жизнь слишком много патетики. Хорошо хоть, что иногда мы смотрим на себя со стороны и понимаем, как это смешно.

– Определили ли вы для себя точку пересечения русской и итальянской культур?

– Да, безусловно. Ключевое слово здесь – ностальгия. Как для русских людей, так и для итальянцев радость подчас неотделима от грусти. Этот сложный и очень противоречивый эмоциональный фьюжн нехарактерен для других народов. Понимание этого момента пришло ко мне на Чеховском фестивале, для которого я поставил «Донку». С этим спектаклем мы исколесили множество российских городов, и мне показалось, я нащупал чувствительные струны души русского человека.

Мой спектакль Corteo, с которым Цирк дю Солей гастролировал по России в 2010 году, пронизан ностальгическими нотками. Это история клоуна, которому приснились собственные похороны. Казалось бы, что может быть печальнее? Но паяц превращает похоронную процессию в карнавал, становясь его режиссером, – и вот уже на сцену нельзя смотреть без смеха.

– Вы работали в самых разных жанрах. Как бы вы отреагировали на предложение стать режиссером мыльной оперы?

– Я не стал бы говорить уничижительно об этом жанре. Здесь действуют те же законы, что и в драматическом театре: важно, что за историю ты рассказываешь и как ты это делаешь. Средствами телесериала вполне можно рассказать очень трогательную историю. Что же до меня... я мог бы и взяться за мыльную оперу, но тут понадобится соблюсти ряд условий. Главное – я должен буду стать автором сценария. Мне нужен карт-бланш.

– С какой профессией вы могли бы сравнить работу театрального постановщика?

– Режиссер похож на массажиста. По крайней мере у меня есть такая ассоциация. В обеих профессиях необходимо точно определить чувствительные точки и умело воздействовать на них. Единственное отличие состоит в том, что я, будучи театральным постановщиком, работаю не с телом, а с душой. Мои спектакли – это массаж для души.