Питер Гринуэй, кинорежиссер, художник и поэт

«В природе человека, кем бы он ни был, монахом или серийным убийцей, заложена потребность в сексе – я говорю об инстинкте продолжения рода – и смертность».

«Вот Вы сидите передо мной, я вижу Вас впервые в жизни, а между тем знаю про Вас две немаловажные вещи», – невозмутимо сообщает мне культовый британский кинорежиссер, Командор Ордена Британской Империи, Питер Гринуэй перед началом интервью. «Хотите, поделюсь?» – предлагает он. Ну, как тут устоишь. Соглашаюсь.

«Для того, чтобы Вы появились на свет, два человека совершили половой акт», – с серьезным выражением лица начинает британец. «Ну, и не надо быть пророком, чтобы угадать, что, рано или поздно, Вы скончаетесь», – завершает свой краткий, но емкий анализ режиссер, уже не сдерживая смеха. На взгляд Гринуэя, секс и смерть – две основные темы для разговора, как в жизни, так и в кинематографе.

«Человеческая потребность в сексе и то, что мы смертны по своей природе, – это условия, которые определяют наше существование; это данность, которая не зависит от нашего желания, а все остальное в той или иной степени может являться предметом торга», – утверждает он.

В июне режиссер принял участие в благотворительном аукционе, организованном в отеле «Кемпински Мойка 22» продюсерским центром «Горчаковъ» в пользу «Первого медицинского Пантелеймоновского фонда», а конкретнее, отделения для пострадавших в дорожно-транспортных происшествиях петербургской Детской городской клинической больницы №5. В качестве лотов были выставлены живописные картины как самого Питера Гринуэя, так и петербургских художников и скульпторов.

Сейчас режиссер готовится к съемкам фильма о жизни легенды российского кинематографа Сергея Эйзенштейна и занят поисками русского актера на роль главного героя. Об этом, а также о сексе, смерти и искусстве Питер Гринуэй рассказал нашему петербургскому обозревателю Галине Столяровой

– Особый акцент в картине будет сделан на мексиканском периоде творчества Эйзенштейна. Чем это вызвано?

– Сергей Эйзенштейн был режиссером-интеллектуалом, он мыслил концептуально. Последние фильмы режиссера разительно отличаются от его более ранних картин, и мне всегда хотелось понять причину такой трансформации. Ответ, который получил я, находится в Мексике.

В жизни Эйзенштейна наступил момент – и это произошло именно в Мексике – когда режиссер смог, находясь за пределами России, всерьез поразмыслить и о своей стране, и о своем творчестве. Пребывание в этой стране, куда Эйзенштейн приехал снимать фильм «Да здравствует Мексика!», принесло и массу любовных переживаний. 33-летний режиссер, который оставался до той поры девственником, пережил страстную влюбленность в историка Паломино Канедо. Мистическое восприятие мира, характерное для мексиканцев, производит сильнейшее впечатление на рационального Эйзенштейна и радикально меняет его собственный взгляд на мир.

Секс и смерть – две темы, которые оставались для него предметами теоретического интереса, резко перешли в плоскость осязаемого. Эйзенштейн лишился невинности и побывал в Музее Мертвых. Оба события стали для него потрясением. Именно из Мексики идет то глубокое понимание человеческой природы, которое мы видим в его последних фильмах.

Съемки фильма должны начаться уже осенью. Рабочее название картины – «Эйзенштейн в Гуанахуато».

– Какие жизненные ситуации вызывают Ваше любопытство?

– Меня привлекают ситуации, в которых выход из кризиса осуществляется в режиме ручного управления. Приехав в Петербург, я, например, побывал на операции на головном мозге ребенка, попавшего в аварию. Малыш проходит курс лечения в отделении, в пользу которого был проведен благотворительный аукцион. Представилась возможность поприсутствовать на операции, и я не смог устоять перед искушением.

– Художник по образованию, Вы не оставили занятий живописью, придя в кинематограф. Какие возможности дает Вам живопись, какие из Ваших идей Вам легче воплотить на холсте?

– Бессюжетные истории можно рассказывать по-разному. Ни живопись, ни кинематограф не должны служить банальной иллюстрацией к литературной основе, к тексту, но именно это мы сегодня по большей части наблюдаем в кино. Собственно говоря, практически все, что подарил миру художественный кинематограф, – это своего рода иллюстрированные книжки. Возьмите, например, самые кассовые фильмы – «Властелин колец» и «Гарри Поттер». Это не самостоятельные произведения. Режиссеры в точности следуют перу автора, и, причем, даже лучшие из режиссеров – Ларс фон Триер, Педро Альмодовар, Жан-Люк Годар – идут по этому пути. Для меня же важна самостоятельность. Не хочу быть иллюстратором. Это скучно.

Моя цель – как в кинематографе, так и в живописи – дать зрителю эмоциональное переживание, не связанное со словесной основой. В кино мне на помощь приходит музыка – мощнейший инструмент эмоционального воздействия.

Для меня лично, живопись, с ее более чем восьмитысячелетней историей, и кинематограф, которому всего-то 117 лет от роду, находятся в постоянном диалоге. Не для всех, к сожалению, этот диалог очевиден, и в своих фильмах я стараюсь постоянно отсылать к нему зрителей.

Вообще, по моим ощущениям, кинематограф – не жилец.

– Почему Вы так считаете?

– Живопись – одна из древнейших форм искусства. Рисование – одно из самых естественных занятий человека, поэтому живопись не исчезнет никогда. Между тем, просмотр кинофильма – пассивное времяпрепровождение, абсолютно не творческое. В нем нет потребности. Приговор художественным фильмам был подписан в 1983 году, когда был внедрен пульт дистанционного управления телевизором. А человеку свойственно двигаться. Сидение перед экраном не отвечает ритмам времени.

Производство фильма – всего лишь технология. Вся поляна уже освоена, все уже десять раз пережевано. Для Ваших внуков кинофильм станет анахронизмом, вот увидите. На смену уже очень скоро придут новые формы искусства.

– Тем временем, театральное искусство процветает. Не видите в этом противоречия?

– Ни малейшего. У театра ведь другая природа, несмотря на то, что, вроде бы, какая разница, сидите вы в зале или перед телевизором.

Равно как и живопись, музыка, архитектура, скульптура и литература, театр относится к древнейшим формам искусства, возникшим на заре человечества. Они не исчезнут никогда. Уходить и приходить могут какие-то технологии, приемы, искусственные навороты. Лицедей может успешно использовать те или иные технологии, но способен с равным успехом обходиться и без них.

Вот, я выйду на угол сейчас и запою. У меня может быть микрофон, а может и не быть, но, чтобы произвести впечатление, мне нужны, прежде всего, голос и желание петь.

Что же до кинематографа... Смотрите, вот, вырубят электричество – и все, конец фильма, расходитесь по домам, ребята. С театром таких фокусов произойти не может. Монолог Гамлета вам расскажут и в полной темноте, и без микрофона – и вы его воспримете, если актер талантлив.

– В кино из мастерской художника Вас привела возможность использовать звуковой ряд. Почему Вы неохотно работаете в оперном театре?

– Действительно, еще в детстве, бродя по картинным галереям, я сокрушался – ну почему у картин нет звукового сопровождения. Как это было бы прекрасно, думал я. Что же касается оперы, на мой взгляд, это такой же живой труп, как и кино. За триста пятьдесят лет оперного искусства все уже было сказано. Современные композиторы практически не обращаются к этому жанру, а ставить в сотый раз «Мадам Баттерфляй» или в пятисотый раз «Травиату» – пустая трата времени. Ничего нового все равно не скажешь. Искусство не должно становиться жвачкой.

Что поделать, наивные сюжеты сентиментальных итальянских опер девятнадцатого века безнадежно устарели, а нынешние композиторы нам не больно много работы подбрасывают.

Кроме того, оперный спектакль – дорогое удовольствие, а аудитория, по сравнению с кинематографом, совсем никакая.

– Как случилось, что смерть стала одной из Ваших муз?

– Согласитесь, ее абсолютная власть над человеком завораживает и притягивает. Искушение узнать ее поближе несравнимо ни с чем. А между тем, в отличие от секса, например, о котором мы говорим и думаем с большим удовольствием, смерть относится к числу табуированных тем, тех сюжетов, от которых мы склонны себя ограждать. Считаю такой подход огромной ошибкой.

Главная интрига состоит в том, что нам не суждено узнать, когда наступит наш последний час, а, между тем, будь нам доступна такая информация, я уверен, мы распорядились бы данным нам временем не в пример лучше.

– Ваш способ борьбы со страхом смерти?

– Я достаточно изучил этот вопрос, чтобы не бояться. И потом, я убежденный дарвинист. Согласно моим представлениям, основная задача человека, пришедшего в этот мир, состоит в том, чтобы произвести на свет себе подобных. У меня четверо детей от трех женщин, и я совершенно удовлетворен в этом отношении.

– То есть, о том, сколько проживут после Вас Ваши картины, Вы в данном контексте не думаете?

– Этот вопрос уже имеет отношение ко мне как к личности, а не как к биологической особи, оставившей после себя потомство. И поэтому вопрос о том, сколько фильмов я снял, хороши ли они, к страху смерти также не имеет никакого отношения.

Нужно отдавать себе отчет в двух вещах. В природе человека, кем бы он ни был, монахом или серийным убийцей, заложена потребность в сексе – я говорю об инстинкте продолжения рода – и смертность. И сколько бы мы ни закрывали глаза хоть на одно, хоть на другое, в той или иной форме, рано или поздно, – но оба эти сюжета нас накроют. Так почему бы не изучить их получше? Погружение в области секса и смерти – самое увлекательное, что может предложить нам жизнь.